О критиках. Из книги Арье Эпкана

"О критиках - "Существует мнение, что я не люблю критиков. Это неверно. Просто у меня такой характер, что я постоянно ввязываюсь в драку с теми, кто, мне кажется, не помогает, а мешает театру". Большинство критиков, как и чиновников, безусловно, - объективные враги театра.

Что это за племя такое - театральные критики?! Пройдет сто лет, кто-то, может быть, захочет узнать, кто же такой был этот Режиссер и чего он натворил в театре. Где ему обо всем этом узнать? В рецензиях, в воспоминаниях современников, еще - по фотографиям и каким-то отрывочным съемкам на телевидении. Но то, чем я жил, мой Театр -только в рецензиях.

Только в одной стране мира создали институт критиков. Нигде такой профессии не учат. Советские критики призваны играть роль инспекторов ОБХСС, или еще какой-то организации, контролирующей театр. Чтобы стать критиком, не надо обладать талантом писателя, знать досконально механику театра и его историю. Большинство этого и не знает. Необходимо быть идеологически подкованным и выражать мне­ние вышестоящих товарищей, которое надо быстрее всех уловить и изложить более или менее грамотно на бумаге. Попробуйте сегодня понять из этих рецензий, каким был спектакль. Ничего не поймете, кроме общих рассуждений и догадок, чаще рожденных в возбужденном мозгу критика, а не на основе спектакля.

Я знаю, чему учат театроведов. Они основательно знают историю разных искусств, умеют грамотно выражать мысли. Но главного они не знают - живого театра. Так называемая производственная практика, основы актерского мастерства и семинар по режиссуре - мало что дают. Из института (в лучшем случае) театральный критик выходит, напичканный знаниями - он знает уйму вещей. Но не знает живого театра. Они уверены, что имеют право хвалить и ругать, потому что, во-первых, все годы только этим и занимались на своих семинарах, а во-вторых, потому что в дипломе написано: "специальность -театровед".

В идеале, критика надо прежде всего учить актерству и режиссуре. На первых двух курсах они должны бы учиться вместе с актерами и режиссерами. Неважно, что, в силу каких-то личных данных, ни актера, ни режиссера из них никогда не выйдет. И не надо! Но они бы поняли процесс изнутри. Возможно, тогда бы театры приобрели критиков-помощников. Критиков из нашего цеха. Пока же они из какого-то совсем другого, мало имеющего отношения к театральному.

Естественно, в лучшем случае, они умеют замысел режиссера и актера нафантазировать - но не проникнуть в него. Не говоря уже о том, что спектакль вообще вещь текучая и сегодняшний не похож на завтрашний. Но рецензенту некогда ходить на один и тот же спектакль каждый день. Ему продукцию надо выдавать. Попадает на премьеру и описывает. Если она сегодня удачна, что бывает крайне редко, то и рецензия может получиться положительной. А если он придет завтра?

"Театральная рецензия как отчет о первом представлении есть зло, очень вредное для театрального искусства", - писал Немирович-Данченко Н.Е.Эфросу в 1908 году. А что же критику-то делать, если на завтра уже место оставлено в газете.

"Критикой нельзя заниматься людям, которые не обладают эс­тетическим чутьем" А где ему взяться у детей улиц и дворов, комму­нальных квартир и средней школы? Эстетический слух, чутье, видение - это как аристократическая кровь поколений предков. К тому же, в критику идут женщины, что, с одной стороны, хорошо - все-таки дево­чек хоть как-то воспитывали, что-то там внушали; а с другой - плохо, потому что у них врожденная жажда к сплетням, слухам, ну и другие "женские качества". В самом деле, большинство критиков - женщины. Фаина Георгиевна Раневская называла их "амазонками в климаксе". К сожалению, и "в мужчинах-критиках оформились черты кухонных сплетниц или светских дам". Мне иногда кажется, если критика поставить за кулисы и заставить наблюдать, как актеры и режиссер потеют на репетициях в буквальном смысле этого слова, сколько сил они отдают, ни один из них не осмелится потом писать, что актер такой-то "не справился", а режиссер "не раскрыл".

"Вот критик хвалит "Месяц в деревне" и говорит, что я тянулся в этом спектакле к старой культуре, хотел сблизиться с мхатовской трактовкой... Конечно, я рад, что меня похвалили, но я вовсе к этому не стремился... Я не хотел плести "психологические кружева", я думал о трагичности этой пьесы и о том, что в ней, внутри нее - путь к "Вишневому саду". Мне хотелось сделать спектакль бурным и динамичным... Но у критика появилась своя концепция, и под углом зрения этой концепции он увидел, что спектакль вовсе не бурный, а меланхолический... Чего только не заметит и не придумает критик, если ему... чего-то "не хватало"".

Станиславский писал: "Критик воспринимает мозгом, а театр создан для чувств прежде всего".

Справедливости ради, отмечаю, что у меня никогда не возникало желания разобраться, почему же родилась в голове неглупого человека именно эта ассоциация, концепция, вывод. А вдруг он увидел то, что где-то в подсознании и у меня вертелось, да не было времени сформулировать? Как-то не хватало силы - понять.

Однажды, "помню... на первом представлении ''Трех сестер" на ["Борисовке"] ко мне подошел один маститый "левый" критик и, иронически улыбаясь, сказал: "Огромные буфы у сестер похожи на бюстгальтеры. Что это - сексуальная метафора?"" Тогда я возмутился, а сейчас думаю - может, и было что-то в его наблюдении. Разве я всегда могу дать точное объяснение своим работам? Может, он Фрейд какой-нибудь!

"Я всегда сержусь не на критику, даже самую острую, а на личность писавшего. "Этот Чехов не мой!" Ну и что, что не твой! А разве в мою задачу может входить дать тебе твоего? Своего ты сам мне открой, если сможешь, а от меня получи моего". Иначе, зачем тогда вообще я, который и сам порой не знает, какого Чехова хотел. Ведь процесс создания спектакля выше человеческого объяснения. Разве можно рассказать, какой воздух, небо, какая вода - это надо чувствовать. Вернее, не надо, а можно. Критик думает, что Чехов проще загадок природы. А он - художник, творец, - как мы все (ну, скажем, как некоторые), сам - природа. Вот и попробуй объясни такому критику, каков он, мой Чехов. У критика же нет проблем: есть "мой" Чехов и есть "не мой". "Не мой" - это который ничего ему не говорит. Но мне-то он столько наговорил, мой Чехов, дай Бог переварить малую толику.

"В критике существует... если так можно сказать, школа или манера - прекрасная, обворожительная: безапелляционность плюс легкая насмешливость к "предмету". ...Есть в иных похвалах доля покровительственного всезнайства. ...Хуже всего, когда критик представляет из себя некое, будто бы важное, лицо. Наверное, сам сан критика предполагает это ощущение весомости и высоты. ...И еще критик часто нагружает на театр всю свою эрудицию, все свои провинциальные знания. А театр, по моему убеждению, есть что-то совсем другое, может быть, даже гораздо более легкомысленное".

Чем лучше считается критик, тем он глубже погружается в соб­ственный замысел. Будто все они поражены комплексом неполноценно­сти и непременно желают доказать - читателю, в первую очередь - что и они не лыком шиты, что и у них "в душе собственный жанр имеется", и вот - выдумывают, выпендриваются. Непременно надо стать на одну ступеньку с режиссером, "раскрыть" его замысел, объяснить простому и не совсем простому читателю, как глубоко (или неглубоко) актер проник в образ, и так далее.

Наверное, совершенный критик - это актер-режиссер-драматург, после многих лет работы в этих профессиях. Вообще, идеально иметь в театре несколько профессиональных критиков, которые являлись бы одновременно близкими друзьями. Чтобы после просмотра сесть где-нибудь в уютном местечке и выслушать от них все мысли, а поспорив -разойтись. С одним негласным условием: они никогда не опубликуют материал об этих посиделках. Так сказать, внутренние критики. Только для театра. И для них тоже польза, надеюсь. Потому что и я, со своей стороны, выложусь до конца.

Нам необходимо постороннее мнение, желательно дружелюбное. И о недостатках можно сказать так, что не только поймешь позицию критика, но и примешь. Иногда даже спасибо скажешь. Но как же редко это случается. К тому же необходимо принять во внимание, так сказать, синдром прессы. В Советском Союзе самые большие начальники читали газету, вместо того чтобы читать, смотреть, слушать первоисточник. И не просто читали, но и решали. Реакция прессы, которая сама полностью политизирована и не сделает ни одного серьезного шага без визы вышестоящих начальников, в свою очередь, влияет на вождей повыше. Тем вполне достаточно адаптированного пересказа в виде рецензии, статьи или очерка.

Получается, что месяцы тяжелейшей, изнурительной работы умещаются в две колонки рецензии, одна из которых - пересказ содержания, ничего ни театру, ни, в сущности, зрителю не дающий. Ну почему посторонний театру человек должен меня поучать? Это ведь унизительно и для меня, и, прежде всего, для критика. Мы ведь пьесу жуем-жуем, не по словам, не по слогам, не по обстоятельствам, а изнутри, внутренним взором, выискиваем между строками-буквами, между написанным и увиденным, где-то в пространстве пьесы, даже во всем творчестве автора. А они приходят, садятся, смотрят и уже знают - как, где, кто, когда и с кем.

Можно бы было им позавидовать, если бы не знать, что их упрощенность и поверхностность - это, в сущности, все, что после нас остается. Многие "критики видят спектакль, замечательно описывают сцены... но дают такое странное толкование, что только течами пожмешь... Надо любить искусство, а не свои теории в нем... Критика, конечно, всегда будет вправе делать выводы о каком-то произведении и в той или иной степени приобщать его к желаемой истине или отлучать от нее. Но, вероятно... критики... должны осознавать, что в искусстве истина не такое уж статичное понятие". А главное - понимать, что истина у каждого может быть своя, им выстраданная, а одной, в последней инстанции, истины нет. Даже здесь, на небе, она, наверное, у каждого своя. Как нет конца и начала у вселенной, так нет и всеми признанной правды.

Общая беда наших критиков в том, что они совершенно не понимают режиссерской работы, если она не тычет в глаза всякими внешними приемами. Режиссер как организатор спектакля, как некий бесцветный клей, связывающий отдельные элементы в ансамбль, наконец, как создатель необъяснимой, но тем не менее определенной атмосферы, -все это для критика за семью замками.

"Я бы отметил некоторое опрощение, обмельчание людей, которые занимаются вопросами культуры... Обмельчание - это страшный процесс... Критика должна быть выше нас", они, критики, "должны знать в четыре раза больше нас, а не в четыре раза меньше". Когда русский театр шел в гору, стал лучшим в мире, где-то до начала 30-х годов, в нем и критика была лучшая. Какие были рецензенты -А.Кугель, Н. и А. Эфросы, о театре писали В.Брюсов, А.Белый, А.Блок, даже среди большевиствующих случались блестящие. Большой театр приводит за собой равнозначную критику. И наоборот.

Наша критика такова, какую заслуживает современный театр. Всё опустилось, ожлобилось. В этом наша общая культурная трагедия. Мы постоянно, иногда медленней, иногда быстрее, катимся вниз. И уже не остановиться. Потому что и учителя из этой же массы выходят.

Представить ситуацию, что на монографию ученого-химика ре­цензию напишет передовой рабочий, трудно. Хотя и такие случаи быва­ли. Но уж на книгу математика никакой рабочий не откликнется. Почему же на спектакль может написать рецензию кто угодно? Рабочий, учительница, ученый, водитель такси. И это даже приветствуется - в советской стране искусство принадлежит народу. Но судить о каких-то явлениях все-таки имеют право лишь специалисты. Однако театр отдан массе. Впрочем, как и вся культура. "Наше время формировало определенную психологию. А психология устойчива..."

Если виновато время, то что ж винить критика. "Личность критика сведена на нет... У человека нет личного суждения. А если есть, то - для дома, для семьи. Все остальные - от команды, от директивы". Говорить правду очень легко - когда она разрешена сверху. Безнаказанность влечет за собой безответственность. Критика же в первую очередь должна знать, что и ей придется держать ответ - тогда критик бы десять раз подумал, прежде чем безапелляционно излагать на газетной полосе свои "глубокие" концепции, едва приближающиеся к замыслу спектакля. Необходимо уметь сначала выслушивать, а потом излагать. Слуха-то как раз большинство наших критиков лишено начисто. Настоящая правда, говорил Лобанов, - истинна. А если не истинна, то хуже лжи. Лучше уж комплименты выслушивать, их, по крайней мере, легче распознать, да и безвредны они для умного человека.

"К сожалению, я очень болезненно реагирую, когда меня критикуют, я буквально заболеваю, у меня опускаются руки... После каждой премьеры я... по крайней мере, на месяц лишаюсь покоя. От необыкновенных суждений, от невероятных разнотолков. Свое понимание предмета многие приписывают тебе. Просто немеешь от неожиданных восприятий". Произвольный, некомпетентный, снобистский разбор спектаклей вызывает у меня не легкую досаду - вот, мол, собака лает, а караван идет, - а выбивает из жизни, иногда на длительный период. На­чинаю понимать самоубийц. Действительно, жить не хочется. Ты потел, напрягался, мучился, ночей не спал- и вдруг читаешь такое в газете.

Где уж тут отыскать критика "с нормальным, естественным зрением и слухом. Тех людей, которые видят то, что есть, а не то, что ими самими выдумывается". Куда там - таких днем с огнем не найдешь. Да и кому они нужны? Кто читает журнал "Театр"? Сами критики. Мы, практические работники, только просматриваем. А критики читают. Попробуй, пробейся такой нормальный в их клан. Ведь его ра­бота попадет на рецензию к тому самому выдумщику. Разве тот пропус­тит "голый реализм", сам будучи ярым "фантастом"?

"Критик, мне кажется, - это не тот, кто умеет ругать, а тот, кто умеет заметить. Критик - тот, у кого особый бинокль, и смотрит он через то стекло, которое приближает..." Заметить, отметить, понять - казалось бы, как просто. Но еще проще, оказывается, ругать или хвалить. То есть выдать на гора свое мнение. Куда труднее разгадать чужое. И доходчиво рассказать о своем открытии в большой ста­тье. Именно в большой, "потому что... маленькую статью хорошо написать, может быть, почти так же трудно, как сделать хороший спектакль". "Критик должен быть, как точильный камень: затачивать, но не кромсать", - говорил один мудрый раввин.

В заключение приведу слова близкого соратника дореволюцион­ного Мейерхольда - режиссера и прекрасного преподавателя Владими­ра Николаевича Соловьева (Вольмара Люсциниуса из журнала Мастера "Любовь к трем апельсинам"), которые он говорил ученикам: "На кри­тику должно быть внутреннее право. Осмеять можно любой спектакль -это дело нехитрое. А вот пойди разберись, в чем корень твоего восприятия. Дай себе труд задуматься, что над спектаклем люди серьезно ра­ботали, затратили массу энергии, надеялись, что их поймут. И тогда, даже отвергая, ты не позволишь себе рубить с плеча, станешь искать аргументы, как искал их театр, когда пытался убедить тебя в том, в чем был убежден сам".

Обрушился на критиков. А они ведь тоже люди. Им жить хочет­ся. Чтобы жить, надо где-то печататься, деньги зарабатывать. А печатью кто управляет? Не те ли самые чиновники, что и меня травят, и других? И получается, что в критику пробиваются приспособленцы, идейные конформисты. Других просто не напечатают.

Одна очень известная критикесса - назовем ее Галиной Алексан­дровной - печатала в журнале "Театральная жизнь" убийственные ста­тьи о моих спектаклях. А потом приходила к секретарю редакции и как ни в чем не бывало заявляла: "Все равно лучшего режиссера, чем Ре­жиссер, у нас нет".

Мне-то что было до ее откровений? Ведь ее статейки меня здорово расстраивали. И так почти все. Убежденных противников я что-то не встречал. В глаза восхищались, а за глаза, то есть в рецензиях, чего только не писали. Такова система! В искусстве, чтобы хорошо жить, надо быть или подлецом, или застенчивым соглашателем. Все под кол­паком. Или уходи в управдомы, или подчиняйся.

Редуцированная область человеческой деятельности - это советское искусство. А я еще критиков кляну. Да где они? Это все отработанная порода. Настоящим и соваться нечего в эту пропагандистскую область партии.

Что же это такое - Театр? Может быть, его невозможно описать словами? И критик - лишний человек? Не знаю. Знаю только, что театр есть единство времени и творчества. А можно ли это выразить словами, пусть сами критики ломают голову."