Король- Рыбак

Давно уже в голове крутилось словосочетание "король-рыбак". Не давало покоя. Наконец - выплыло из мглы.

Я не люблю почтовые ящики. Ничего не имею против них, и даже получаю письма, и еженедельную районную газету, и счета, счета, счета, и каталоги и буклеты ресторана-кухни, "блюда на дом". "Блюданадом" судя по иллюстрациям солидное гастрономическое заведение, не без сентиментальности, есть какое-то vin triste в этом "поросенок с гречневой кашкой порционно (фарш в ассортименте)". Но заставить себя повернуть ключик и достать накопившееся за неделю, каждый раз - через комок под кадыком, не могу и все тут. Отхватит руку. Не влезай - убьет. Из щели торчат бумажные потроха, как шмат капусты из пасти завсегдатая мюнхенской пивной. Все равно рано или поздно приходится это делать. Ну, делаю. Сделал и вчера утром, выгреб кучу накопившейся макулатуры, на дне - конверт.

Ежегодное поздравление от законной жены моего покойного отца, уже весьма пожилой женщины, которая, впрочем, сохранила здравый ум, немецкую педантичность и совершенно безвозрастную внешность.

Ее описать нельзя. Никаких особых примет.

Всегда когда вижу ее или думаю о ней - слышу над ухом лязг компостерных челюстей. Добротный конторский дырокол из нержавейки. Или слово "лобстер", причем безотносительно к деликатесу.

Лоб-стер.

О моем существовании она не подозревала год или больше, отец, не разводясь с ней, жил у нас на Пресне, родился я, через два месяца отец внезапно умер от кровоизлияния в мозг, мама похоронила его, конечно же перед похоронами позвонила законной жене, пригласила, дико звучит "пригласила", жена приехать не смогла, у них был аврал в лаборатории, но приехала некоторое время спустя, чтобы забрать отцовский перстень, с которым отец не расставался никогда, а мама считала, что должна отдать законной супруге. Вся ситуация рассыпается на утомительные фрагменты, взаимные визиты, формальности и мышья беготню.

Таким образом эта женщина впервые увидела меня.

Нет, конечно, отец рассказывал сотрудникам в институте народов Востока (он был египтологом), что у него родился сын, но он всегда городил фантастические байки, поэтому никто не принял его рассказ всерьез. К тому же все знали, что отцовская супруга детей не хочет по идейным соображениям, отдав всю себя науке, кажется, биологии беспозвоночных. Позвоночные в сферу ее интересов не входили.

Да и какие у моего отца могли быть дети, у фантазера, "воздушного змея", "дон кеханы". Он неспособен был быть отцом, мне так говорили.

Я им не верю.

Каждый год на зимние праздники она присылает открытку. Это видовые открытки, старые, с букетами, олимпийскими мишками, снеговиками, бабами в красных платках у колодца и розовыми хрущевскими детьми в пинетках, которые резвятся в бесконечных парках Культуры и Отдыха.

Текст стандартный. Я обычно отправляю в ответ такие же карточки, покупаю на почте. Я вынул открытку. Нарциссы. Поздравление. Приписка:"М.А. очень болен. Безнадежно. Пока на ногах, мучается, но радуется жизни."

С четверть часа стоял столбом. Мимо вели ребенка с лопаткой, волокли санки. Душное батарейное тепло, на третьем этаже топали подошвами, стряхивали снег, чтобы не тащить в переднюю. Опять сработал мой "защитный" механизм, адская машинка памяти на детали, в самые неприятные моменты жизни окружающее становится настолько реальным, словно приблизили лупу, вытряхнули наконец старые листья и птичье гнездо из паркового динамика. До сих пор помню, каждую жилку на осенних листьях в сентябре 2003 года, желтые листья на черном асфальте центральной Ваганьковской аллеи, и даже куртку впереди идущего человека - красную, с белыми шнурами. Мы как раз выходили из автобуса, который привез нас на кладбище.

Упал столбик пепла с сигареты, я выбросил фильтр и вышел на холод. Объемность каждого движения, запаха, как будто оказался в огромном январском аквариуме с выпуклыми линзами. Дышу.

М. А. последний друг моего отца. Даже не друг, хороший знакомый, не могу сказать, что он близок мне, я ездил к нему периодически, в Барыковский переулок, старая квартира, старый человек, но он хотя бы отвечал на мои вопросы. Пусть уклончиво, с шестидесятническим мыльным и бодрым юморком, свысока - но он отвечал. Все ясно, для него, как и для женщины той, поздравительницы, я был полуреален, немного даже прозрачен - еще чуть чуть и сквозь меня будет видна спинка дивана. Мы пили чай с лимоном из конечно же кузнецовских чашек. Я аккуратно ставил чашку на блюдечко, чтобы не звякнуть, М.А. этого добродушно не любил, не потому что жалел чашки, а просто лишний звук был еще одним доказательством моего существования.

Я шел к ларьку, краем глаза ловил идиотские вывески над кинотеатром в торце моего дома, у парка "Плазма-холл", "Общество поддержки патриотического кино", соображал сквозь пальцы, что надо звонить, ехать, покупать белый батон, пряники, наверняка понадобятся лекарства, больница, все это надо, стал прикидывать что буду делать дальше, и объемность, панорамность, свежатина зрения отступила.

Вернулся, долго и бессмысленно возился по дому, пытался работать, срывался, не было ни ритма, ни текста, сплошные картонажи выдохшихся полуслепых словесных культей, отключился прямо в кресле спать, проснулся, темно.

Пошел в магазин, по дороге завернул к мусорным бакам - в просвете двора. Все завалено облмками старой мебели, тумбочка с выбитым глазом стекла, полная книг. Часть книг вывалилась на снег. Сел на обломки, стал копаться, пальцы совершенно застыли, а я все выгребал и выгребал книги. 14 том Толстого, какая-то часть "Войны и Мира" 1911 года, Ларошфуко из пресловутых Литпамятников, Дитерихс, Мориак, из помоечной темноты меня обматерил старик, он "тралил" ту же кучу - обычный бич, с грязными пакетами из "Рамстора", я ответил ему, мы некоторое время перебрехивались, наконец устали и просто сели рядом, договорились, что поделимся. Старик работал качественно и быстро - привык на морозе, с налету определял вслух "вещь!" или "хуерга". Вещь тонула в его мешках, хуерга летела кверх тормашками в бак.

Я утащил у него из под носа Катаева и томик Баратынского. Книги кончились.

Бич стрельнул у меня сигарету. Нереальность снежной ночи, черное предметное стекло неба - звезды и кусок луны - не плоские, а выпуклые, прочные, сервированные как будто. Звезды в городе вялые, чистая мелочь, со сдачи. С Балтийской честностью отсчитаны три копеечки пояса Ориона.

С недостроенного марсианского урода башни Федерация в "Москва-Сити" шарил по небу лимонный мощный луч прожектора. Рассеивался в патлатом облаке. Старик полез в мешок и достал томик. Сунул мне.

- Бери. Тебе надо.

Я полистал - это был томик Мопассана, 1938 года. "Воскресные прогулки парижского буржуа", "Мадемуазель Фифи", заведение Телье.

Наугад открыл "Мадемуазель Фифи".

"... Все женщины были красивые и полные, мало отличались друг от друга лицом и походили одна на другую манерами и цветом кожи, вследствие ежедневных занятий любовью и общей жизни в публичном доме."

"... То начинал безумно целовать черные завитки волос у ее затылка, вдыхая, между платьем и кожей, нежную теплоту ее тела"

"...И вдруг в одну из таких минут он укусил ее в губы так глубоко, что струйка крови побежала по подбородку девушки, стекая за корсаж.

Отирая кровь, она пробормотала:

- За это расплачиваются.

- Я заплачУ - сказал он."

- Тебе надо. - повторил старик. - Ты молодой. Все женщины - француженки.

- Все?

- Все. Ты умеешь по-французски?

- Умею.

- Острожно. - бич собрал свои пакеты и ушел.

Звезды - деревенская соль, бесплодные отдельные икринки. Я след-в след, по индейски, шёл по убитому за день снегу, слушал пресный крахмальный скрип собственных подошв. Всплыли из опивков девятого часа вечера два слова "хрусталики лосося". Хрусталики - звезды? Нет, это о другом. Старик говорил о женщинах, я вспомнил мужчину. Знакомого. Мы лет одиннадцать, как не виделись, познакомились на каком-то библиотечном вечере, куда я от нечего делать зашел греться, полуподвальная библиотека в районе Динамо.

Выступал писатель - прогрессист Миша Хвост. Я не комикую. Ведущий хлопал его по хэмингуэевской свитерной спине и говорил: Наш Миша Хвост.

Миша Хвост пел под гитару КСП, и рассказывал армянские анекдоты. По углам за книжными стеллажами сидели чистые, как отличницы, старые женщины и быстро-быстро писали в блокнотиках. Я сидел на стуле у двери и грел руки на батарейной гармошке. Смерть как хотелось спать. Я лениво фантазировал, глядя на старух. Вон та - пряменькая, в жакетке с балеринистой осанкой, на самом деле шпионка - вроде Фанни Каплан. Под чесучевой юбкой у нее музэйный любовно реставрированный наган (интересно, откуда такие слова - чесуча, чавыча, кавычки), играя словами я совсем разомлел и закемарил.

Сосед деликатно подтащил свой стул к моему, мы вполголоса разговорились. Нас разделяли всего лет десять - на фоне блокнотных стенографисток - так просто ровесники.

Он чем-то был похож на Мишу ХвОста (ударение именно так) - свитер ему явно вязали в том же обществе "Зимней помощи". Такой же, кольчужный, с воротником-хомутом. У него была рыжая капитанская борода и черная вязаная шапочка, надвинутая на красный лоб, как у Джека Николсона в "Гнезде кукушки".

Он рассказывал, естественно, о дальних морских рейсах. Борода нужна для тепла. В суровом море тёмные ветра.

Нет, моряком он не был, он оказался ихтиологом, изучал фауну северных морей, кто там живет? Рыбы. В море ходят Большие Рыбы. Много. Лососи. Балтика, наверное. Большие глубины, большие корабли, большие рыбы.

Я понятия не имею, где живут лососи. Как живете, лососи, ничего себе, мерси.

Мне было отчаянно нечего делать. Я рассеянно кивал ему, с видом безнадежного горожанина - бонвивана и шармера, иногда с невероятным "прононсом" вставлял благоглупости про лососей, которых я тоже "изучаю", каждый раз, как открываю банку "горбуши в собственном соку", ну и прочий вздор, который может городить очень молодой и очень взбалмошный человек, да еще и, как я тогда про себя говорил: с артистическими наклонностями. Иногда мне кажется, что молодость - во всяком случае моя, это разновидность мозговой водянки. Неизлечимая хуерга.

Про себя я называл собеседника: Король-Рыбак.

Он носил брезентовые куртки, которые можно было не вешать, а ставить.

Мы потом периодически пересекались в общих компаниях, я таскал его на ВГИКовские просмотры вместе с его девушкой, хорошая очень девушка, уютная, как замша, такие уже рождаются чьими-то женами, мы выпивали втроем в Ботаническом саду. На просмотрах Король- Рыбак спал, а я молол на ухо его девушке чепуху про "Другое кино". Про Фасбиндера, Висконти и Джармена. Сеанс кончался, мы выходили, щурясь в фойе, я покупал на всех кофе, он долго жал мне руку, благодарил, потом снова рассказывал про лососей. Он благодарил меня за то, что я занимаю его девушку - "с Вами очень спокойно, у нее есть о чем поговорить, со мной ей иногда скучно".

Потом плюшевая барышня бросила его с элегантностью и опрятностью патологоанатома. Он все пытался ее вернуть, мучительно просил у меня совета, спрашивал, что же он сделал не так. Я не умею советовать в таких случаях, мне было удушливо стыдно - хоть шипи сквозь зубы и поджимай в ботинках пальцы ног.

Король-Рыбак пропадал недели на две, потом опять звонил: я приеду посидеть? Приезжал. Сидел. Мы вообще не разговаривали, он здОрово пил и засыпал на стуле. Я его не бередил. Знал, что через час проснется, пожмет руку и уйдет. Последний раз было так же. Он проснулся, посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: Вам будет интересно, Феликс. Это Вам точно будет интересно."

Потом он рассказал, что в глазах или в черепе у лососей есть особые хрусталики, они похожи на бриллианты, только очень хрупкие, и если бы можно было их нанизать на нитку, то вышло бы совсем шикарно. До невозможности. Подробностей я не помню, могу и ошибиться.

Он осекся. "Надо было сразу рассказать это ей. Она бы не ушла. Но Вам ведь точно интересно?"

Я кивнул. Король-Рыбак уехал.

Он умер года два назад, обстоятельства я не выяснял, узнал через пятые руки.

Сумбурный день - от нарциссов на открытке, через Мопассана до особых лососиных хрусталиков.

Большие рыбы плывут и плывут от меня по небу, голодное новолуние. Очень большие. Хрустальные дымчатые лососи, форели, молотоголовые акулы, скаты, феврали.

Господи, какие же они большие.

Больше просто некуда.

профиль дневник