Снежная Королева

автор: mizar

фандом: блич

пейринг: Айзен/Улькиорра/Гин, Гриммджоу/Улькиорра

жанр: претензия на психологию, ангст

рейтинг: NC-17

статус: завершено

дисклеймер: все не мое

размещение: нет

саммари: "Не надо писать что у Улькиорры истерика. Он не кавайная няка, он циничная сволочь. Да, сорвался. А сколько можно? Дали повод наконец-то. РАЗОЗЛИЛИ."(с)

примечание: спасибо Lazy Rat, gaarik))) За плодотворные диспуты, за схожесть мышления, за то, до чего сама дошла бы не так скоро в своем анализе. Девочки, сие произведение я посвящаю вам)))

Фат увидел влюбленных Корнглоу и Леонору. Казалось, эти двое не замечают ничего в целом свете, кроме друг друга. Они наслаждались каждым мгновением бытия. Идите и научите остальных жить так, как вы живете, сказал им Фат, но те только рассмеялись в ответ. Жить и любить - это так просто, ответила Леонора, что этому невозможно научить

Р. Желязны, Р. Шекли "Театр одного демона".

Где-то в царстве вечного льда, в тронном зале с высокими, хрустальными сводами, у подножия ледяного трона глупый человеческий ребенок складывает из кусочков льда слово. С исключительной, человеческой глупостью не желая осознавать, что в этом коротком слове сосредоточена вся жгучая, ледяная ненависть пустоты, окружающей одинокую Королеву. И единственное, чего жаждет ее жестокое, равнодушное, замерзшее сердце - найти того, у кого хватит огня заполнить пустоту теплом.

На самом деле, ей не нужен этот глупый ребенок. Но, возможно, у того, кто придет за ним, достанет безумия замахнуться на вечность.

Она подождет. Даже если придется погибнуть, когда стечет талой водой отогревшееся сердце.

1. "Оковы холодного сна, не нарушит тепло дыханья."

Пожалуй, из всех творений - это было самым правильным.

Почти.

Послушным, но не подобострастным, красивым, но красота эта была скорее строгой, даже, можно сказать - мрачной. Невероятное, казалось бы, сочетание силы и утонченного изящества. Да, применимо к нему верно было именно определение "изящен". Трогательно хрупкая, словно не до конца сформировавшаяся, фигура подростка, тонкочертное лицо без признаков пола и возраста, большие, какие и должны быть у ночного хищника, глаза с вертикальными зрачками. Не кошачьи, хотя насыщенный зеленый оттенок радужки и мог навести на такие ассоциации, скорее - змеиные, скрывающие холодный и расчетливый ум, оценивающие увиденное исключительно с точки зрения ценности, не упускающие ни одной детали. Обманчиво равнодушный холод выжидающего внимания.

Формы адьюкасов удивительно разнообразны. Не всегда приятны для взгляда, не всегда функционально соответствуют основному правилу выживания - быть сильнее, быть охотником, а не жертвой, не всегда даже просто стоят внимания, но встречаются и поистине великолепные экземпляры.

А если искать тщательнее, в самых глубинах Уэко Мундо, можно найти нечто по-настоящему стоящее.

До инициации и окончательного превращения в арранкара, он был действительно великолепен. Более того - неожиданно развит умственно. Пришлось даже несколько напрячься, чтобы изловить и полностью подчинить себе этого кровососа.

Да, Васто Лорд Улькиорра Шиффер никогда не опускался до поедания безвкусной плоти своих жертв, довольствуясь поддерживающей в них видимость жизни, выпитой энергией. Выпитой досуха, до рассыпающейся серым прахом оболочки. Аккуратно и педантично, без единого лишнего движения, не позволяя органике ни единым пятнышком замарать белоснежную шкуру, покрытую тончайшим серебристым пушком. Чуть брезгливо оплетая длинными, когтистыми пальцами маску поверженного противника. Одним, бесконечно грациозным движением складывая за спиной непомерно большие, слишком громоздкие для тонкокостного, легкого тела, кожистые крылья, увенчанные на сочленении суставов загнутыми когтями. Пряча бледно-зеленое мерцание чувствительных глаз под лепестками тонких век. Алебастрово-белое тело, непроглядно-черные крылья. Почти болезненная тонкость и давящая аура силы. Никогда еще смерть не принимала столь изысканный облик.

- Что это, Улькиорра? - пальцы владыки с издевательской нежностью отвели налипшие на кожу пряди волос, очертили неровное кольцо багрового кровоподтека, аккурат над Дырой Пустого, - Кошачьи зубы?

Арранкар машинально повернул голову, выгибая шею, чтобы не царапнуть лицо сколом маски. Специально ли в изломе напряженного от едва схлынувшего удовольствия позвоночника столько беззащитной покорности? Несомненно.

- Да.

Пальцы сомкнулись на горле, пока еще ласкающе, но лаской неотличимой от грубости. Уязвимая, слабая плоть. Достаточно чуть сильнее сжать, чтобы смялась, как бумажная, гортань.

- Разве я разрешал?

- Вы не запрещали, Айзен-сама.

Прямолинейность, граничащая с самым откровенным хитроумием. Скупая немногословность, способная заткнуть самое изобретательное красноречие. Молчаливая готовность исполнить любой приказ, любую прихоть, при полном отсутствии привязанности. Это похоже на партию в покер, где все зависит от умения просчитать блеф. Эта безмолвная преданность - самый искусный блеф, какой доводилось видеть.

Все просто. Все подчинено закону выживания. Надо лишь изредка подтверждать право сильнейшего, чтобы в черноволосой, не в меру рассудительной голове не возникало "неправильных" расчетов.

Вот поэтому - "почти".

Решение, поначалу казавшееся интересным, утратило ореол оригинальности, когда стало ясно - терпеливое ожидание в неподвижном змеином взгляде в первую очередь обращено на создателя.

Чертов Ичимару, с его маниакальной любовью к экспериментам. Ни к чему марионетке способность мыслить так. Тем более - способность, отточенная веками вынужденного, но неоспоримого интеллектуального превосходства над себе подобными. Это намного опаснее бесхитростного хамства Джагерджека, под которым нет ничего, кроме взрывного темперамента и безразмерного эго. Или витиеватых интриг Гранца, имеющих целью скорее разнообразить существование и, чем черт не шутит, возможно, шагнуть на ступеньку выше в иерархической лестнице Эспады.

Но это, право, занятно, действительно занятно.

***

Это сложно назвать ослушанием. Ведь как такового запрета не было. Как, впрочем, сложно назвать наказанием то, что сейчас происходит. Во всяком случае, если это и наказание, то исключительно для беснующегося под давлением реяцу зрителя.

Улькиорра не шелохнулся, когда легли на плечи цепкие пальцы Ичимару, не отводя взгляда от улыбки, играющей на губах Владыки. Чем "добрее" эта улыбка, тем меньше шансов на "легкий испуг" у того, к кому она обращена. Наблюдая за едва уловимой мимикой на лучащемся доброжелательностью лице, он пришел к выводу, что ничего экстраординарного не произойдет. Разъяснительная акция, не более того.

Это легко, подчиняться сильнейшему. У победителя есть право силы, право решать за поверженного противника, дышать ему или задохнуться, право ласкать или причинять боль, право забрать себе злобную волю подавленной, ледяной ярости. Безмолвной, загнанной под жесткий контроль.

У проигравшего нет прав ни на что. Даже на эту тщательно контролируемую злобу.

Это правильно - позволять творцу делать все, что заблагорассудится с нелепой, почти человеческой плотью, слишком слабой, слишком чувствительной, слишком уязвимой. Загнать в еле копошащуюся оболочку гордое, крылатое существо, знавшее упоительное головокружение стремительного броска на жертву, когда сама пустота обретает плотность, смыкаясь с хлопком, слышным только обостренному слуху хищника, за рассекающим ее тонким телом - вот предел жестокого проявления власти сильного. Но это правильно - позволять терзать эту отвратительную оболочку. Хотя бы для того, чтобы найти подтверждение догадке - творец заинтересован в ее содержимом. Настолько, что утруждает себя этим проявлением права собственности. Абсолютного права.

Проигравший не имеет права на бесполезное уже сопротивление. Но он может позволить себе быть близко к своему палачу. Своему Богу. Так близко, чтобы понять, есть ли у того уязвимое место. И может ли оно вообще быть у Бога?

Поэтому Кватро, подчиняясь давлению ладоней, опускается на колени, отстраненно изучая рисунок плетения ткани, мягкими складками ложащейся на постамент каменного трона, когда Айзен небрежно распускает завязки, позволяя одежде соскользнуть.

И молча терпит раздирающую нелепое, почти человеческое тело боль.

И лишь до ломоты в затылке сжимает зубы, когда вслед за Ичимару в него входит сам Айзен. Одним рывком, вызывая болезненный стон даже у судорожно вцепившегося побелевшими пальцами в край каменной плиты, светловолосого шинигами.

Еще толчок.

Рвется кожа лоскутом непрочной материи.

Слух режет хриплый крик, перекрывающий чужой стон. Собственный крик.

Проклятое тело.

Оно словно живет своей, неподконтрольной железной выдержке жизнью. Как будто действительно живет. Кричит, когда боль становится невыносимой, судорожно дергается, словно пытаясь избежать жестокой пытки чужой плотью.

Где-то внутри, где должно располагаться сердце, против воли рождается умопомрачительная вспышка ненависти. Бесконечно жгучей, всеобъемлющей, ледяной ненависти.

На которую у него нет права.

Но эта ненависть - единственное, что дает уверенность в правильности действий. Сознательно культивируемая, дарующая восхитительную иллюзию неоконченности противостояния, обещая если не реванш, то, по крайней мере, смысл дальнейшего существования. И она дрожит туго натянутой струной, отпусти - тонким лезвием рассечет изнутри ребра. Так ненавидеть надо еще научиться - ненавистью, неотличимой от поклонения, не разделяя стремления найти уязвимое место и ревнивого желания сохранить обретенное знание только для себя.

Цена поражения - потеря индивидуальности. Каждый из них, однажды побежденных, ищет для себя способ сохранить хоть что-то свое в пустоте, заменяющей арранкарам душу. Чаще всего - это именно ненависть. У нее бесчисленное множество ипостасей, она многолика и восхитительно проста, в своей способности удержать остатки обособленности.

Улькиорра нашел для себя самую приемлемую из ее граней - ненависть бесстрастную.

Он сосредоточился на этом ощущении - обжигающий холод. Ледяное пламя, опаляющее похлеще настоящего огня. Оно вымораживает кровь в хрупкое крошево, если прислушаться - слышно, как царапают осколки истончившиеся стенки сосудов, как рассыпаются кристаллики кровавого льда с каждым ударом пульса, звонко отдающимся в висках.

Да, так уже лучше.

И заставил замолчать содрогающееся от боли тело, недоумевая только, откуда взялось непривычное жжение под плотно сомкнутыми веками, словно песочная пыль Уэко Мундо вдруг попала на роговицу.

Это сложно назвать наказанием даже теперь. Именно такой реакции он и ждал. Даже почти физически ощущаемый взгляд Гриммджоу, жгущий ненавистью уже совсем другого свойства - именно тот, что требовался.

Это правильная реакция. По эту сторону реальности, все это логично и закономерно. Все определяет позиция силы.

Тогда откуда вдруг под непрошибаемой броней, это предательское жжение? Словно незримо плавится кромка льда, обнажая нечто уязвимое, то, чего не должно быть в звенящей от холода пустоте.

***

Сказать, что Гранц-младший был озадачен неожиданным визитом, означало не сказать вообще ничего. Он был заинтригован, насторожен и не на шутку обеспокоен.

Четвертого Эспада не зря сторонились. И вовсе не потому, что почти каждую ночь тот проводил в покоях Владыки. Выпады в его сторону позволял себе разве что Секста, и то, явно не от большого ума. И не страдай Шиффер поистине феноменальной гордыней, от безмозглого кошака уже давно осталось бы только подсыхающее пятно песка. Где-нибудь в сторонке от Лас Ночес. Запреты любимчик Айзена чтил и уважал, безобразничать под носом у Владыки всея Уэко Мундо не стал бы.

Заэль подавил непроизвольную дрожь, голосом приторным, как медовая патока, проворковав:

- Ну, надо же, кто почтил своим присутствием мою скромную обитель.

Улькиорра на сарказм не отреагировал, молча разглядывая распятого на операционном столе Нумероса. Пауза затягивалась, грозя обернуться давящей тишиной, когда тонкие губы разомкнулись, роняя небрежное:

- Мне нужнее материалы твоих исследований в области поведенческой психологии людей.

Гранц невинно хлопнул ресницами:

- А с чего ваше сиятельство взяло, что я занимаюсь подобными исследованиями?

И с трудом сглотнул, встретив взгляд, под которым вдруг отчетливо осознал, что, по сути, в естественных условиях является самым приемлемым видом пищи для таких, как Шиффер. И еще раз мысленно возблагодарил вышеупомянутую гордыню визитера, не позволяющую тому размениваться на заведомо слабых противников.

Естественно, он с самой обаятельной улыбкой извлек из потайной ниши за стеллажами с инструментами требуемые записи. И только когда узкая спина Кватро исчезла с другой стороны дверного проема, заметил, как нервно дрожат пальцы. Чувство, посетившее при этом, Заэль деликатно обозначил как "неприятное", хотя в богатой на непечатные выражения лексике того же Гриммджоу, наверняка нашлось бы и более меткое определение.

Неделю спустя, со смешанным чувством злорадства и жгучего любопытства приводя в порядок нежные ткани недавнего визитера, Заэль, будучи в первую очередь все же ученым, а уж потом - честолюбивой сволочью, не удержался от вопроса:

- Результат положительный или отрицательный?

Ответа он, конечно, не дождался. Но ответ и не требовался, стоило лишь заметить чуть дрогнувшие уголки губ. Сие, видимо, означало глубокое, внутреннее удовлетворение.

Поразмыслив, Заэль пришел к выводу, что определенно заинтересован в продолжении того, что затеял Шиффер. Что бы он там ни затеял. Уж в чем-чем, а в умении просчитать противника, этой "красавице" не откажешь.

Накладывая шестой шов, Октава едва не напевал под нос, в предвкушении судьбоносных свершений. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сопоставить самым натуральным образом разорванный зад Айзеновой потаскушки, умчавшегося бесноваться на грунт со сворой своих фрасьонов Джагерджека и предшествовавшую всему этому их совместную вылазку за пределы Лас Ночес. Догадка, подкрепленная внезапно обнаружившимся интересом к хрупкой человеческой психике, обрела вполне осязаемую форму.

Еще всего один раз Заэль получил подтверждение своим выводам, когда некоторое время спустя Кватро повторно заявился в его лабораторию и покинул ее с полным объемом знаний о стимуляторах, различной степени интенсивности концентратах реяцу, а так же способах и правилах их применения, мотивируя свою заинтересованность предстоящим финальным противостоянием Сейретею.

Но извлечь из неоднозначности ситуации какой-либо выгоды Октава Эспада уже не успел, довольно глупо попавшись в схватке на собственные же методы.

2. "Я соберу тебе фиалок, я буду плакать об одном - не покидай меня. я жалок в своем величии больном" (Игорь Северянин)

"Хельг был "хрупким", "изящным", "грациозным", "стройным", он был прекрасен, будь оно все неладно! Наривилас был худым и жилистым. Это правда, как она есть. Это и применительно к Хельгу должно быть правдой, ведь худой же - Орнольф мог обхватить его ладонями за пояс, и кончики пальцы сходились, - но жилистый, зараза, как будто стальными тросами перевит под тонкой кожей. И все же сказать так о Хельге не получалось. Это все равно, что сказать о молниях, что они блестящие. Блестящие, конечно. Только в этом ли дело?"

Наталья Игнатова "Охотник за смертью"

"Государство - это я, господа!"

Король-солнце, блистательный монарх и интриган, падкий на лоск и внешнее великолепие. Улькиорра изучил и запомнил каждую страницу затертого фолианта по истории. Много пищи для размышлений дали так же трактаты религий.

Бог-самозванец. Оказывается, в мире живых это не редкость.

И ослепительно-жестокое солнце, превратившее привычный мир в арену для своей, личной войны против мирозданья. Обожгло и подавило, заставив корчиться в бессмысленных попытках укрыться от прожигающего до кости сияния силы.

Французский король не был Богом, все короли живых не были Богами, возможно и нынешний - просто самозванец? Но это еще предстоит выяснить. В том, что творцу свойственно чисто человеческое чувство "ревность", он уже убедился. Но это только первый, осторожный виток над слишком крупной добычей. Растравливать надо осторожно, чтобы раньше времени не встретить конец в сомкнувшихся челюстях.

Слишком свежо воспоминание, каково это - слышать хруст ломающихся хрупкими веточками, собственных крыльев.

- Чертова шлюха!

Мало.

Этого злого, кошачьего шипения недостаточно, чтобы ударить. Пусть бьет первым. Если посмеет. Может, ему надо немного помочь?

- Уйди с дороги, мусор.

Маска безразличия уже давно въелась в кожу и совсем не сложно управлять модуляциями голоса, лишая его каких-либо оттенков эмоций. Он бесконечно долго доводил до совершенства эту непробиваемую броню отчуждения, ограничивал незримой чертой предел своего личного пространства, за пересечение которого - инвалидность, как минимум. Все-таки, Владыка запретил убивать.

- А может, тебе нравится, а, Шиффер?! - шипение переросло в рычание, - Нравится быть подстилкой?! Как они тебя отымели, а? Маленькая потаскушка. Я думал - не встанешь!

- Не твое дело. Я сказал - с дороги. Или твой мозг настолько ущербен, что не воспринимает нормальную речь с первого раза?

Слова, они ранят, намного больнее стали и когтей, и задевают глубже. Задевают не тело. Невидимые раны от них не кровоточат, но и не зарастают. Нужно лишь знать, что и как говорить.

Ну же, всего один удар.

Сейчас именно это просто необходимо. Настолько, что плевать уже на неравенство сил. И на то, что он дважды не разменивается на отработанный материал - тоже.

- С-сука! - хрипло выдыхает Секста и бьет серо.

Неуклюже, слишком медленно, слишком предсказуемо. Нет нужды даже вытаскивать из кармана вторую руку, чтобы блокировать эту атаку.

- Не здесь, - уголки губ неуловимо вздрагивают в намеке на полуулыбку, - Не под куполом Лас Ночес.

- Ну, так как, Гриммджоу? Все еще хочешь его, нэ?

Секста с удовольствием вцепился бы с рычанием в ехидную ичимаровскую рожу, когтями содрал бы с нее гнусную ухмылку, но мог лишь хрипеть нечленораздельно, балансируя где-то на грани полного безумия.

Проклятый шинигами разжал пальцы, позволяя тяжело уронить голову на холодный камень.

Твари! Еще хуже, чем те, что обитают в глубинах пустыни. Те хоть понятны, от них знаешь, чего ждать. А эти ведут какие-то свои, неподдающиеся пониманию игры.

Взгляд, как намагниченный, тянется к неподвижной, обнаженной фигуре у подножия трона. В ушах еще стоит полный боли крик, оборвавший все внутри. С каких пор желание уничтожить переросло в желание оставить себе? Только для себя. Чтобы только его кожи касались узкие, длиннопалые кисти, выточенные на самой грани, за которой изящество превращается в издевку. Чтобы только для него сходился к тонкой переносице угольный росчерк бровей, и дрожали острые стрелки ресниц. Чтобы только его жадным поцелуям были покорны холодные губы и только под его руками согревалось гибкое тело. Когда именно, он начал задаваться бессмысленным вопросом, зачем циничной, жестокой твари, неспособной даже осознать, насколько она прекрасна, эта утонченная красота?

Перед глазами мелькнули полы белых одежд. И затихающие шаги да схлынувшая тяжесть реяцу обозначили уход Самих.

Несколько оглушительных ударов пульса растянулись в вечность. Еще больше бесконечных толчков крови, глухо бьющихся в отяжелевшем затылке, понадобилось, чтобы перекатиться на спину.

Лишь бы не видеть.

Как мелко дрожат упирающиеся в пол, худые руки. Как по внутренней стороне бедер вязко тянется смесь крови и семени, расчерчивая белую, словно обглоданная ветром кость, плоть розовыми дорожками. Как сгиба колена достигает уже нереально яркая, алая струйка. И ничего, совсем ничего не отражается на лице!

Как так и надо.

Мразь.

Ослепнуть бы. Вот прямо сейчас! И не видеть.

Как сквозь намокшие ресницы сверкнуло пронзительной зеленью вслед исчезнувшему в дверном проеме силуэту его Бога.

Слезы? Хрена там! Если эта сука и заплачет, то разве что ядом. И не яд ли выжег на бледной коже траурное тиснение вечной скорби?

Но, показалось, или действительно за гладким стеклом слишком пристального взгляда было куда меньше равнодушия, чем на восковой маске лица?

Джагерджек не сразу понял, что смеется. Просто-таки давится безумным, полуистеричным хохотом.

И не может, пытается, но не может остановиться.

Так уже было однажды. Два хищника в бесплодных песках Уэко Мундо. Ярость огня, лишь сильнее раздуваемая порывами ледяного ветра. Неосторожное пламя, так легко гаснущее в вихре посильнее. Короткая, неравная схватка, исход которой был предрешен заранее. И решение, продиктованное подсознательным наитием - не добивать проигравшего. Было ли оно по-настоящему верным? Слишком мало осталось крупной добычи в пустоши, а он тогда не был голоден.

Так он тогда объяснил себе свой поступок?

Как же давно это было.

Так давно, что и не определить, сколько уже прошло времени. Задолго до того, как пришло само понятие времени, а мертвые небеса выбелило солнце.

И вот, опять. Что изменилось с тех пор? Разве что инстинкты вытеснились расчетом. А бесцветный песок подсвечивает мертвое солнце. И все то же заблуждение слабости, возомнившей ставку на перспективу поражением силы.

Ты никогда не умел ждать и считать, Гриммджоу. Ты всегда был на несколько шагов позади.

Пустыня вскипает клубами песочной пыли, когда они одновременно входят в релиз. Черные крылья одним взмахом подбрасывают в воздух тонкое тело, ослепительно-белое, хрустально-хрупкое. Глаз не уследит за стремительным броском туда, где оно находилось всего мгновение назад. Но дюймовые кошачьи когти вспарывают пустоту.

Гриммджоу не успевает даже выматериться, как вышибает весь воздух из легких оглушительное столкновение с песочной гладью, а глянцево сверкающие витки загнутых шипов зарываются в песок, намертво припечатывая плечи сочленениями суставов неспешно отведенных назад крыльев.

Короткий и прекрасный танец смерти.

- Ну?! - еле прохрипел Секста, - В гляделки играть будем?!

Улькиорра молча изучает перекошенное от ярости лицо Джагерджека и широкие черные полосы на его собственном лице сейчас вовсе не выглядят слезами.

- Что ты хочешь, Гриммджоу? Чтобы я убил тебя?

- Сдохни! - выплевывает Секста, порываясь пройтись когтями по сдавившим ребра бедрам, проклиная непрошенное возбуждение, сладко скрутившее мышцы живота, там, где сквозь тонкую ткань одежды - тепло крепких ягодиц.

Да что же это такое?!

Что-то обрывается и замирает внутри, когда черная эмаль ногтей, как шелуху, вспарывает костяной панцирь, а вместо пробивающего кость удара под ребра - невесомое прикосновение, от ключиц, по груди, до края Дыры. И он сдавленно выдыхает, позволяя прохладным пальцам медленно обвести чувствительное место, руки сами зарываются под сбившиеся полы платья, скользят по напряженной пояснице.

Желание накатывает и перекрывает все - недавнюю ярость, жажду крови, бешенство, сродни ненависти, но в стократ сильнее. Тягучее желание, оставляющее сводящую с ума, невыразимую тоску, знакомую только тем, кто хоть раз желал заключить в ладонь саму звезду, а не ее призрачный свет.

Тело одинаково сильно жаждет избежать осторожного прикосновения и продлить его до бесконечности. Не потому что плоть изголодалась по ласке. А потому что это его ласка. Пытливое, кошачье прикосновение - невыносимо нежное, мучительно сладкое. И откуда только знает, как надо вести вдоль позвоночника самыми кончиками чутких пальцев, чтобы покалывало ознобом кожу, чтобы все сложнее становилось фокусировать взгляд на неожиданно сосредоточенном лице.

Он. запомнил всего с одного раза? Похвальная старательность.

Оттолкнуть. Грубо напомнить, на чьей стороне сила, чьи когти в опасной близости от вен.

Тянется следом. Глупая кошка.

Прильнуть ближе. Еще ближе. С каким-то исступлением вжимаясь в жилистое, поджарое тело, распластанное на песке. Укрывая крыльями, как покровом плоти от плоти первозданной тьмы, нетронутой безжалостным, противоестественным солнцем. Словно без этого кто-то увидит, нарушит судорожную истому единения дрожащих от мгновенного умопомешательства тел.

Позволить себе опьяняющую иллюзию вседозволенности, впервые переоценив восхитительную чувствительность почти человеческого тела, с бесконтрольной готовностью откликающегося на осмелевшие ласки.

Мгновение назад - жертва, теперь - палач. И нет ничего логичнее, чем позволить ему начать самую мучительную из пыток, на которую нет права ни у одного из них.

И пусть. Солнце не пробьется сквозь покров непроглядной черноты, не прожжет, чутко вздрагивающих на каждое прикосновение к уязвимой плоти, крыльев. А глаза - можно закрыть.

Осознать и проанализировать можно позже. Когда схлынет крадущая дыхание волна невыносимого жара, растекающегося по жилам от каждого поцелуя, больше похожего на попытку распробовать на вкус.

Могут остаться следы.

Улькиорра за гриву потянул приникшую к шее голову, отводя в сторону, не грубо, но достаточно настойчиво:

- Оставишь синяки - покалечу, - ровно предупредил он, совладав со сбившимся дыханием. - Понял?

- Принцесса, блядь, - беззлобно ругнулся Гриммджоу, но предупреждению внял. - Понял, не тупой, - широкая, горячая ладонь по-хозяйски сжала ягодицу. - Ну, трахнуть-то тебя можно?

- Можно.

Понимает ли Секста, как много ему позволено? Конечно, понимает.

Осталось самому понять - почему?

- Улькиорра. Ты помнишь, когда-то, еще до Лас Ночес.

- Избавь меня от предисловий.

Кватро сосредоточенно вытряхивает песок из обуви, собранный, невозмутимый, как будто не он только что бесстыдно выгибался в остервенелом ритме взбесившейся плоти, не его крылья закрывали небо, взметнувшись над плечами одновременно с последним, конвульсивным движением, и не его губы и ресницы дрожали в щемящей близости от лица, когда под горячей, шелковистой кожей расслабилась сталь сухих мышц.

Гриммджоу сузил глаза, присев рядом, стараясь поймать отстраненный взгляд:

- Почему ушел?

- Я планировал найти тебя позже, когда ты станешь сильнее.

- И?

- Ты не стал сильнее.

Это легко - ненавидеть равнодушную, белокожую тварь. Это естественно - желать сомкнуть пальцы на беззащитном горле в расстегнутом вороте. Гораздо сложнее не сорваться в мутящее рассудок неистовство, едва соприкасается их кожа.

- Гриммджоу. Я надеюсь, нет нужды акцентировать на том, что если ты позволишь себе хоть взгляд в мою сторону в пределах Лас Ночес, я найду способ обойти приказ Айзена-сама не убивать Эспада.

- Ох, ты ж, блядь! Айзен-сама! Запретил! Что ж не убил до сих пор, а?! Какого хера тогда ты трахаешься со мной, как блядь последняя?!

Последние слова Гриммджоу выкрикивает в пустоту - Улькиорра уже исчез в сонидо.

Какое-то время Секста стоит посреди пустыни, закрыв глаза, и каждый нерв нестройно гудит, словно струна, которую слишком резко дернули. Он почти задыхается. От ярости, от того самого, неудобоваримого чувства, названия которому не может подобрать, даже в своем богатом на мат словаре. И зубы растирают со скрипом песочную пыль, попавшую в рот с последним, невозможно нежным поцелуем.

Что же ты, сука, творишь? Ебаная ты, Снежная Королева.

3. "И будет все, как будто бы под небом, и не было меня" (М.Цветаева)

Бог - есть Любовь. Свет и Жизнь. И в царствии его нет боли, нет страха и тьмы. Бог - есть Равновесие и Справедливость. Беспристрастный судия и всепрощающий Отец.

Владыка не знал любви. Соответственно - не знали ее и его творения. Они так и остались безжалостными, терзаемыми вечным голодом, порождениями тьмы. Свет, что он зажег, был мертв. И жизнь, что вдохнул в пустоту, ничем от этой пустоты не отличалась. Власть его крепилась на боли и страхе, а равновесие определялось естественным отбором. Слепая справедливость измаралась по локоть в крови, лишь подтверждая законы выживания. Это не одно и то же - жить и выживать. Его суд был расчетлив и далек от беспристрастности. И не было прощения тому, кто оказывался непригоден к осуществлению его личных целей.

Это - Бог?

Кватро в немом оцепенении стоит на плоской вершине одной из цилиндрических башен Лас Ночес и почти ничего не чувствует. Ему кажется, что вместе с принятым решением даже ненависти, томительно алчущей удовлетворения в заменяющей ему душу пустоте, не осталось. Сейчас он совсем по-другому относится к самому понятию пустоты. Но это еще не конец.

То, что он сделал - правильно. И сомнениям здесь не место. Их, впрочем, и нет. Он не совсем уверен, что именно произойдет, зная лишь одно - будет больно. И возможно, больно настолько, что даже он не сможет этой боли перенести.

Рука непроизвольно касается волос, там, где не так давно их закрывал обломок маски.

Разве может быть еще больнее? Может, уверенно подсказывает что-то, и от этого непостижимым образом становится спокойно.

Человеческое тело устроено со всей жестокостью жизни - оно не может умереть от позора или раздавленной гордости. Оно даже от ран не всегда умирает. А тело арранкара еще выносливее, хоть и не сильно отличается по физиологии от человеческого. Но всегда есть ничтожный шанс на безумие, если боль окажется чрезмерной. А чем гибель рассудка хуже любой другой смерти?

Совсем скоро здесь будут шинигами. И пустошь захлебнется всплесками реяцу, разными, но почти одинаково сильными, вспарывающими бесплотное пространство Жизнью.

Настоящей жизнью.

Жизнью.

В одно короткое мгновение всколыхнулось что-то вроде отголоска ледяного пламени, коротко опалившего истончившуюся броню. Никогда, сколько бы он ни изучал людей, не понять, что же это значит - жить? Просто жить.

Они уже совсем близко - последние актеры, единственные зрители. На самом деле, ему плевать, оценит ли хоть кто-то всю эту искусно разыгранную партию, но для логического ее завершения еще необходимы действующие лица.

Потом они уйдут - им не нужны мертвые небеса. Они обязательно уйдут, оставив Пустых пустоте. Тех, что выберутся из разверзшегося под гаснущим солнцем ада. На них тоже - наплевать.

Но все встанет на свои места.

Рука в кармане хакама бережно поглаживает тонкое стекло нескольких, еще оставшихся капсул, из тех, что так и не попали под опись при ревизии опустевшей лаборатории Октава Эспада.

Почти ничего не осталось, незачем затягивать финал ставшей в одночасье бессмысленной мести. Она не вернула ему ни крыльев, ни сорванную маску, не вернула неведения, не отняла обретенного знания. Она только расставила, как положено, перепутанные фигуры на монохромной доске.

Ему даже удается заставить себя выбросить из головы это тлеющее углем "почти", неизменно облекающееся в сумасшедший блеск синих кошачьих глаз, в нахальную, кривую ухмылку, пересекающую хищно заостренное лицо Сексты, в рваное дыхание, жгущее кожу. Хватит.

Когда портал выплескивает первую, ослепительную вспышку - по-детски скошенная верхняя губа обнажает ровный ряд мелких, острых клыков. Черной каймой на сахарной белизне. И воплощенная в этом нестерпимо ярком свете Жизнь на мгновение замирает перед мертвенно-бледным ликом разворачивающей траурный саван крыльев Смерти, тонко улыбающейся холодной, презрительной улыбкой.

Шинигами не найдут в стенах Лас Ночес ничего, кроме серого праха, перегоняемого по пустым залам сквозняком. Но пока что им об этом знать не обязательно.

Улькиорра Шиффер начинает свой последний танец, твердо зная - как бы ни было больно, он сохранит рассудок до конца и танец будет действительно прекрасен.

не закончено